Towards a Conceptual-Historical Critique of the Essentialist and Teleological Interpretations of Russian History. Part 2

Abstract

Продолжая подвергать сомнению некоторые традиционные историографические тезисы, во второй части своего исследования автор разбирает распространенное утверждение, что «народный» праксис зависит от наивной веры в доброго царя. По его мнению, напротив, субъекты действия адаптируют свои верования к своим потребностям. Все еще очень влиятельная историография считает, что иллюзии, наивные, народные и ложные, а также пассивность составляют многовековую «ментальность» русского крестьянства. Но менталитет – это категория, дефицит которой проявляется в объяснении исторической динамики, особенно когда речь идет о переменах. Выступая против вердикта «ложный», вынесенного мифу о добром царе, автор объясняет, почему миф вообще не является ни истинным, ни ложным, и подчеркивает, что не следует рассматривать его как этап в истории мысли, который якобы должен привести к научному представлению, а вместо этого необходимо понять его происхождение, его логику и полезность его использования. Выясняется, в частности, его роль в производстве русской политической мысли модерна. Вопреки пренебрежительному отношению позитивистской историографии к народным метафорам, автор подчеркивает ту «правду» самодержавной системы, которую именно эта лингвистическая фигура ставит на вид, и проницаемость между метафорой и действием. В заключении на основе проанализированного материала обсуждается специфика пути русской истории к такому модерну, который своей реальностью подавляет само существование любого центрального универсального модерна вообще, и определяется момент, когда он появляется на свет.

Continuing to question some traditional historiographical theses, in this second part, the author discusses the common assertion that “popular” praxis is dependent on naïve belief in the benevolent tsar: on the contrary, the subjects of action adapt their beliefs to their needs. A still very influential historiography considers that illusions, naïve, popular, and false as well as passivity would constitute the plurisecular “mentality” of the Russian peasantry. But mentality is a category that is deficient in the explanation of historical dynamics, especially when it comes to change. Against the verdict “false” applied to the myth of the benevolent tsar, the author explains why a myth is neither true nor false and stresses that it should not be considered as a stage in a history of thought that would lead to a scholarly representation but it is necessary to understand its origin, its logic and the usefulness of its use by human beings, in particular its role in the production of modern political thought. Against the positivist historiography’s disdain for popular metaphors, the author highlights the “truth” of the autocratic system that this linguistic figure expresses and the permeability between metaphor and action. The study concludes by tracing, based on the material analyzed, Russian history’s own path towards a political modernity that by its reality inhibits the existence of any central modernity and situates the moment at which this Russian modernity appears in the light of day.