La Russiae Gli Anni Novanta. Una Primavera Dimenticata

Abstract

На Западе все труднее говорить о годах кризиса Советского Союза, о том какие процессы там были запущены, о поворотном моменте 1991 года, о людях, которые участвовали в нем лично, со своими надеждами, своим мужеством, своими иллюзиями и своими страхами. Однако и говорить о 1990-х годах в России с надеждой быть понятым тоже сложно. На самом деле, это эпоха, которая сейчас кажется далекой по сравнению с тем, что произошло в 2000-х годах, эпоха, значение которой даже ученые уже не могут оценить и просто описывают ее в крайне негативных тонах. Таким образом, снов а возвращаются грубые и повторяющиеся стереотипы о России, о ее «самодержавной судьбе», о том, что русский народ «неспособен к самоуправ- лению» и обновлению, является носителем «судьбы рабства», отягощенной «неизменным» характером, описанным еще маркизом Астольфом де Кюстином в XIX веке. Тем не менее эти годы содержат очень разные и полезные указания и инструменты для осмысления истории и политической эволюции постсоветской России. Эти годы, которые также можно назвать «весной России», были плодом длительного процесса, полного попыток обновления и энтузиазма, который дал русскому народу новое достоинство — наряду с другими народами Союза и на одном уровне с ними — и гордость за вновь обретенное достоинство после десятилетий унижения. Задержка обновления, хаотично начавшегося в те годы, благоприятствовала и продолжает благоприятствовать поспешным интерпретациям и стереотипам, далеким от истины. Пройденный путь от национализма до «синдрома потери империи», от одержимости внутренней безопасностью до сложных отношений между государством и обществом, до неспособности консолидировать федеральную структуру — все эти элементы способствовали созданию искаженного образа современной российской истории, который как бы вычеркивает пятнадцать лет жизни, что были полны потенциала и кардинально отличались от того, как их сейчас описывают. Идя против течения в своей оценке тех лет, очерненных и часто неправильно трактуемых, автор статьи также опирается на свой личный опыт более чем трех десятилетий изучения и проживания в России и непосредственного участия в событиях, которые переживала страна на рубеже тысячелетий.

In the West, it is increasingly difficult to talk about the years of the crisis of the Soviet Union, about the processes that they set in motion, as well as the turning point of 1991, the people who participated in it firsthand, with their hopes, their courage, their illusions and their fears. Moreover, it is also difficult to talk about the 1990s experienced in Russia with any hope of being understood. Indeed, this era now seems light-years away, in the face of what has happened since the 2000s. Even scholars can no longer grasp its meaning and simply end up describing it in heavily negative tones. Thus, the rough and repetitive stereotypes about Russia, about its “autocratic destiny,” about the Russian people being “incapable of selfgovernment” and renewal, the bearers of a “destiny of servitude,” burdened with the “unchanging” character already described by the Marquis Astolphe de Custine in the 19th century, easily prevail. However, in spite of that, those years contain very different and useful insights and tools for reading the history and political evolution of post-Soviet Russia. Those years, which may be called the “Springtime of Russia,” were the fruit of a long process full of attempts at renewal and enthusiasms that gave a new dignity to the Russian people — alongside and on the same level as that of the other peoples of the Union — and the pride of a regained belonging, after having been humiliated for decades. The brakes on the renewal that begun chaotically in those years have favored and are favoring hasty interpretations and stereotypes. From nationalism to the “loss of empire syndrome,” from the obsession with internal security to the difficult relationship between state and society, to the failure to consolidate a federal structure, all these elements have contributed to fostering a distorted image of contemporary Russian history. The image that forgets fifteen years of life that were full of potential and quite different from how they are portrayed. Going against the mainstream in judging those years — denigrated and often misunderstood — the article’s author also draws on personal experience from more than three decades of exploring Russia and participating directly in the events the country experienced at the turn of the millennium.